Все изображения, размещенные на данной странице, кликабельны. Чтобы увеличить изображение, кликните по нему. Чтобы вернуться в исходное состояние, кликните по значку x в правой нижней части изображения. Навигационные стрелки, расположенные в левой нижней части изображения, используются для быстрого просмотра всех изображений, размещенных на данной странице. Подписи ко всем изображениям – в тексте страницы.
Первые годы в вузе. Повесть «Работа на пару дней». «Поэма, писанная ко дню 8 марта»
В 1974 году конкурс на право стать студентом отделения истории факультета истории и права Ярославского Государственного Университета составил 9 человек на одно место – поэтому cтуденты-первокурсники группы И-11, в которую зачислили Евгения Чеканова, по праву считали себя счастливчиками. Мгновенно перезнакомившись друг с другом, два десятка молодых людей тут же разбились на несколько «кружков». Многие из этих юношей и девушек происходили из семей партийно-советской элиты областного уровня; «выходцев из района» можно было пересчитать по пальцам одной руки. Однако вражды в группе не было, все общались друг с другом на равных.
Евгений очень быстро завел приятельские отношения с однокурсником Павлом Даниловым, весьма неглупым парнем, отличавшимся серьезными знаниями, отличной памятью и довольно экстравагантным поведением. Мать Павла, капитан милиции, вырастила сына одна; молодой человек регулярно слушал по ночам передачи западного радио, с удовольствием пел (точнее, декламировал) песни Александра Галича, к существующему в стране политическому режиму относился критически, но внешне этого старался не показывать. Около полутора лет Евгений и Павел дружили; затем наступило некоторое охлаждение, но они на всю жизнь сохранили приязнь друг к другу.
Дружеские отношения, пусть и не сразу, завязались у Евгения и с другим однокурсником – Александром Сержантовым из поселка Бурмакино Некрасовского района. Обладавший замечательным обаянием, этот юноша умудрялся всегда быть в центре внимания, был любимцем группы.
Преподавательский состав факультета был достаточно «разношерстным», но каждый из педагогов был по-своему интересен. Наибольшим уважением у студентов пользовался доктор исторических наук, заведующий кафедрой истории СССР В.С. Флеров. На каждую свою лекцию этот интереснейший человек, бывший пулеметчик, сражавшийся на Ленинградском, Калининском и Западном фронтах, приносил в огромном портфеле десятки редких книг, которые с удовольствием демонстрировал будущим молодым специалистам. Историю первобытного общества, основы этнографии и археологии читала И.Л. Станкевич; палеографию – В.В. Лукьянов; историю южных и западных славян – О.В. Трофимова; историю нового и новейшего времени стран Европы и Америки – Е.Г. Михайловский; латынь – Р.Н. Липманова. А.М. Пономарев, кроме лекций по истории СССР периода феодализма, читал ряд специальных дисциплин; историю стран Азии и Африки преподавала В.В. Черновская; новейшую историю – М.Е. Ерин; историю Ярославского края – М.Г. Мейерович.
Начались ежедневные лекции, перемежаемые семинарами. Довольно скоро Евгений, к немалому своему огорчению, осознал, что он, пожалуй, попал не совсем туда, куда ему хотелось бы. Часами слушать лекции, монотонно читаемые с кафедры, да еще и умудряться запоминать их оказалось выше его сил. До поступления в вуз юноша с удовольствием читал книги, популяризирующие отечественную и мировую историю и написанные живым, увлекательным языком (поэтому, собственно, он и поступал три года подряд на истфак), – но на тогдашнем историческом отделении ЯрГУ никто (кроме, разве что, Василия Сергеевича Флерова) не блистал стилем изложения. Часами сидеть на одном месте и записывать услышанное юноше было откровенно скучно; хорошей слуховой памятью он никогда не отличался. Студент начал спасаться зубрежкой; кое-как сдавая зачеты.
Бросить учебу в университете он не мог: слишком много сил и времени было потрачено на поступление. Да и куда идти? Молодой человек совершенно не представлял себе, какое другое учебное заведение отвечало бы его наклонностям. Не хотелось ему и подводить отца с матерью, гордившихся сыном-студентом и помогавшим ему материально (родители ежемесячно присылали Евгению деньги для оплаты съемной квартиры).
Юноша заставлял себя учиться: конспектировал лекции, читал учебники, долгими вечерами сидел, как и все его однокурсники, в областной библиотеке, готовясь к семинарам. И постепенно втянулся в учебный процесс. Без блеска, но и без троек сдал экзамены за первый семестр.
На съемной квартире будущий писатель жил не один, а с Сергеем Дмитриевым, приятелем из Великого Устюга, учившемся на том же факультете, но на отделении «правоведение». Этот парень был зубрила еще почище Евгения, грыз гранит науки денно и нощно. Он приехал с Вологодчины в Ярославль с твердой целью – стать дипломированным юристом, и не отвлекался ни на что другое.
Пролетела зима; приближались новые экзамены. Зубрежка вкупе с регулярной посещаемостью лекций и семинаров дали юноше возможность вновь сдать экзамены более или менее успешно. А летом вся группа отправилась на археологические раскопки: под Переславлем-Залесским, на реке Кубрь вузовские археологи «копали железный век». Многих однокурсников Чеканова эти раскопки вдохновляли; вечерние песни под гитару вносили в жизнь студентов романтическую струю. Особенно любили молодые люди слушать, как поет старшекурсник Владимир Вишневский, знавший десятки песен тогдашних бардов. Нравилось всё это и Евгению; но как раз в этот период его настигла очередная влюбленность – и все помыслы юноши устремились в эту сторону.
Археологическая практика окончилась, начались каникулы. Приехавший в Пошехонье к родителям студент, благополучно перешедший на второй курс, решил подзаработать немного денег – и устроился подсобным рабочим в строительную бригаду, которой предстояло отремонтировать старую школу в отдаленном селе. В отличие от месяца археологических раскопок, эти несколько дней оказались для будущего писателя поворотными.
Осенью 1975 года Евгений вернулся в Ярославль, на ту же съемную квартиру. Начались обычные лекции и семинары; справляться с учебой юноше было уже легче, чем прежде. У него появилось свободное время – и к весне следующего года он вдруг, неожиданно для себя самого, написал довольно объемную вещь в прозе, опираясь на впечатления от недавней своей работы в строительной бригаде. Жанр этого произведения был обозначен автором как «повесть», а название пришло мгновенно – «Работа на пару дней». Рукопись (в прямом смысле этого слова) была послана во всесоюзный журнал «Юность». С замиранием сердца студент-второкурсник ждал из редакции ответа, а сам тем временем усердно грыз гранит науки.
Курсовая работа Евгения за первый курс была посвящена первому русскому театру и актеру Федору Волкову; на втором курсе юноша взялся за тему о Веласкесе. Постепенно молодой человек начал осознавать, что ничего страшного в науке истории (в том ее понимании, какое закладывала учеба в этом вузе), в общем-то, нет: при написании научной работы нужно просто выбрать интересующую тебя тему, грамотно сформулировать проблему, изучить источники и библиографию – а затем, выработав собственную точку зрения, изложить по определенному плану свои взгляды на предмет с оптимальной степенью доказательности. Значительно позже, спустя десятилетия, Евгений Чеканов придет к выводу, что истфак немало дал ему как литератору, научил видеть сквозь красоту слога социально-политическую сущность отражаемых в зеркале поэзии и прозы событий и процессов.
Весной 1976 года в жизни юноши произошли перемены: продав свой дом в Пошехонье-Володарске, в Ярославль переехали его родители. Купив половину бревенчатого дома в ярославских Тверицах, на берегу Волги, они пригласили сына перебраться в новое семейное жилье, что Евгений с удовольствием и сделал. С этих пор большая часть бытовых забот ушла из его жизни, высвободив немало свободного времени. И это время было в значительной степени отдано литературе: двадцатилетний студент регулярно читал стихи, прозу и литературную критику в «толстых» всесоюзных журналах, открывая для себя всё новые и новые имена и всей душой втягиваясь в публичную полемику столичных литературных группировок.
В начале марта того же года, накануне празднования «женского дня», однокурсники, знавшие об умении Евгения легко рифмовать, попросили его написать поздравление в стихотворной форме для общефакультетской стенгазеты «Прометей». Начинающий стихотворец сразу же согласился – и вдруг вместо короткого стихотворения написал целую «Поэму, писанную ко дню 8 марта» (так автор назвал свое произведение). Удивленные однокурсники, среди которых были сотрудники стенгазеты Дмитрий Полознев и Сергей Головчанов, пригласили автора на заседание редколлегии, где Евгений Чеканов с чувством прочел свое сочинение.
Именно в этот момент будущий писатель понял, какую притягательность таит в себе литературное ремесло. Выражения лиц молодых людей, слушавших юношу (в том числе красивых студенток) за какие-то десять минут кардинально изменились: первоначальный легкий интерес сменился откровенным восторгом. Поэму было решено публиковать. 8 марта 1976 года очередной номер длинной (склеенной из нескольких листов ватмана) стенгазеты «Прометей» появился на стене коридора в университетском корпусе на улице Матросова, где размещался истфак, – и вскоре все студенты факультета прочли сочинение Евгения Чеканова.
У автора мгновенно обнаружились не только новые приятели, но и недоброжелатели (особенно негодовала сотрудница деканата, узнавшая себя в одной из безымянных героинь поэмы). А затем к нему подошел на перемене юрист-старшекурсник Борис Корытов и попросил написать несколько текстов для песен, исполняемых некоей музыкальной группой.
Евгений с жаром взялся за дело – и за месяц-другой сочинил несколько десятков текстов. Прочитав их, заказчик снисходительно покачал головой, но кое-какие строфы и строки все-таки похвалил. С этих пор окрыленный автор начал писать стихи не на заказ, а для собственного удовольствия.
Вскоре однокурсники преподнесли ему подарок: поэма, написанная к женскому празднику, была оформлена в виде тоненькой малоформатной книжечки и растиражирована в количестве 8 экземпляров. Поверив в свои силы, автор начал мечтать о новых рубежах – и ничтоже сумняшеся задумал создать, ни много ни мало, собственную стенгазету, чисто поэтическую.
Стройотряд. Приятели и собутыльники. Круг чтения
В летние каникулы 1976 года Евгений вместе со студентами экономического факультета (учившимися в том же университетском корпусе на улице Матросова) поехал работать в стройотряд: молодым людям предстояло выполнить ряд работ по мелиорации в одном из районов Ярославской области. В отряд, которому почему-то было присвоено имя Че Гевары, влились и несколько юношей, не имевших отношения к ЯрГУ, – в частности, начинающий ярославский художник Александр Федорцев и живший в Ярославле студент Московского института культуры Витас Англицкас, к этому времени уже успевший отсидеть год в колонии для несовершеннолетних («за подлом ларька»). Витаса, гуляку и болтуна, постоянно вращавшегося в Москве в кругах творческой интеллигенции и в силу этого давно пребывавшего в поле зрения «конторы глубокого бурения», взяли в отряд как бы на поруки, «для исправления в трудовом коллективе».
За месяц работы в стройотряде Евгений познакомился со многими студентами-экономистами своего потока. В вагончике вместе с ним жили Сергей Плеханов и Александр Правдин, знавшие огромное количество бардовских песен и с удовольствием исполнявшие их. Второкурсник истфака, ранее почти не имевший понятия об этой сфере творчества, жадно внимал исполнителям, брал у них уроки игры на шестиструнной гитаре, распевал песни Кукина и Окуджавы, Высоцкого и Галича.
Познакомился он и с Александром Федорцевым, и с Витасом Англицкасом, и с их приятелем, второкурсником экономфака Алексеем Веденяпиным, жившим в центре Ярославля, писавшим стихи и прозу и мечтавшим о карьере театрального режиссера.
Вскоре Витас, Александр, Алексей и Евгений стали постоянными собеседниками и собутыльниками. По вечерам приятели болтали обо всем на свете, пели песни (на слете стройотрядовских агитбригад Алексей с успехом исполнил песню о Че Геваре, текст которой за один вечер написал Евгений), разыгрывали мизансцены, расписывали стены вагончиков карикатурами.
Возвратившись в Ярославль, Веденяпин (вскоре бросивший учебу на экономфаке), Англицкас, Федорцев и Чеканов продолжали встречаться; иногда такие встречи заканчивались в городском вытрезвителе. Евгений, никогда ранее не употреблявший спиртное в больших количествах, начал привыкать к регулярным вечерним походам по городским «забегаловкам». Дешевое вино, вольные речи, политические анекдоты, мечты о литературной славе, – такова была атмосфера, в которую погрузился в этот период своей жизни молодой человек, всего лишь два года тому назад приехавший из районного города в областной центр.
В октябре в университете вновь начались занятия; темой курсовой работы Евгению на этот раз пришлось взять участие чехов-интернационалистов в гражданской войне в СССР. Эту компилятивную научную работу он к концу учебного года успешно выполнил, но все душевные порывы юноши были тогда связаны не с историей, а с литературой. Он продолжал читать литературные журналы, постепенно начиная интересоваться самыми острыми и полузапретными тогда в СССР вопросами – историей гражданской войны и коллективизации, «лагерной» темой.
Поняв, что наиболее интересные литературные произведения практически всегда подвергаются в СССР официальной критике (если не шельмованию), он решил «пойти от обратного»: составил для себя список критикуемых (но публикуемых в советской печати) авторов и в свободное время читал одну только эту литературу (к «самиздату» у студента доступа не было). Так он познакомился с произведениями Василия Шукшина, Василя Быкова, Юрия Трифонова, Бориса Можаева, Андрея Битова и многих других серьезных прозаиков; из поэтов обращал внимание на Андрея Вознесенского. Но наиболее значимой фигурой в тогдашней отечественной литературе молодой человек считал Александра Солженицына.
Имя этого писателя было известно Евгению давно: еще во времена учебы в селе Никольском ему вместе с группой школьных активистов после районной комсомольской конференции прочли в Пошехонском райкоме ВЛКСМ лекцию о «подлом критикане, льющем грязь на родную советскую власть». Эти слова тогда влетели Евгению в одно ухо, а вылетели в другое. Но еще до поступления на первый курс ЯрГУ он прочитал в найденной где-то «Роман-газете» за 1963 год повесть «Один день Ивана Денисовича» – и тут же влюбился и в это произведение, и в ее автора. Литературный стиль этой повести оказал существенное влияние на ранние опыты Евгения Чеканова в прозе (в первую очередь, это относится к юношескому сочинению «Работа на пару дней», даже название которого перекликалось с названием солженицынской повести).
О политической деятельности Солженицына молодой человек, не увлекавшийся прослушиванием передач западного радио, вещавшего на СССР, знал в тот период крайне мало. Однако начавшаяся в Советском Союзе осенью 1973 года публичная травля писателя и высылка его в ФРГ в феврале 1974 года поневоле заставляли Евгения всерьез задумываться о том, что происходит в стране. Если люди, пишущие правду, вынуждены уезжать за кордон, – значит, «неладно что-то в датском королевстве». Именно с таким ощущением жил студент ярославского истфака в это время.
В середине октября 1976 года из журнала «Юность» наконец-то пришел долгожданный ответ – повесть «Работа на пару дней» не заинтересовала редакцию. Прочитав несколько строк типового «отлупа», написанного сотрудницей отдела рукописей Эмилией Проскурниной («Вы, к сожалению, еще не владеете литературным языком, не умеете лепить характеры героев…»), огорченный автор убрал рукопись в дальний ящик письменного стола и решил приступить к осуществлению давно задуманного проекта – созданию собственной поэтической стенгазеты.
Поэтическая стенгазета «Кентавр». Поэма «Схоластический спор двух монахов». Работа над рукописью первой повести. Строфа Юрия Кузнецова
Не спрашивая ни у кого никакого на то разрешения, третьекурсник истфака ЯрГУ Евгений Чеканов прошелся по нескольким этажам университетского корпуса и собрал у студентов ряда факультетов, располагавшихся там, – исторического, юридического, экономического, – десятка два версификационных упражнений (в том числе сочинения своего приятеля Алексея Веденяпина). Отпечатав стихи сверстников на пишущей машинке, юноша расклеил тексты на нескольких листах ватмана. Оставалось придумать для новой стенгазеты название и логотип.
Недавно сдававший экзамены по античной истории молодой человек решил, что газете более всего подойдет название «Кентавр» (тем более, что в числе собственных стихотворений Евгения, помещенных на ее страницы, было одноименное произведение). С помощью знакомого студента-художника он изобразил на отдельном листе скачущего куда-то героя древнегреческого мифа (с головой и торсом человека на теле коня), а сверху написал девиз самодельного средства массовой информации: «Как пожелаем, так и сделаем! Никита Пряхин». Это была цитата из сатирического романа «Золотой теленок», полюбившегося Евгению еще во времена жизни в селе Астафьево (книгу Ильфа и Петрова он прочел в десятилетнем возрасте). Разумеется, в конце стенгазеты стояло имя главного редактора.
Сказать, что прикрепленная в конце ноября 1976 года канцелярскими кнопками к стене коридора поэтическая стенгазета «Кентавр» произвела фурор на факультете ярославского вуза, очевидно, нельзя. Но, тем не менее, выпуск этой газеты был для факультета событием нерядовым. Советский режим в центре и на местах, хотя и стал к этому времени уже достаточно «травоядным», ничего подобного не предполагал и не одобрял; на подобные поступки требовалось как минимум предварительное разрешение деканата. Но мысль о том, чтобы получить такое разрешение, даже не приходила в голову создателю газеты.
Однако многие педагоги факультета, уже «съевшие свой пуд соли» в СССР, увидели в поступке студента нечто весьма опасное. Опасность заключалась не в содержании стенгазеты, а в самом факте ее появления.
— Женя, вы вывесили «дацзыбао», – сказал студенту его преподаватель, кандидат исторических наук Андрей Чукарев.
— Ну и что? – ответствовал главный редактор «Кентавра».
— Посмотрим… – многозначительно пожал плечами Чукарев. И, собственноручно сняв стенгазету со стены, принес ее в деканат.
Через день третьекурсник Евгений Чеканов предстал пред гневными очами декана факультета истории и права – Виктора Горшенева, за два года до этого ставшего доктором юридических наук и годившегося студиозусу в отцы. После продолжительного обмена мнениями на повышенных тонах Виктор Михайлович, фронтовик, встретивший май 1945 года в Берлине, воскликнул, едва не прослезившись:
— Женя! Ведь я в молодости был такой же, как ты!.. такой же смелый!.. безрассудный!.. И чуть не загремел, куда следует… Но меня спас тогда Арвид Янович Пельше!
И все-таки декан решил передать поэтическую стенгазету на рецензирование в областную писательскую организацию. Руководитель этой организации Иван Алексеевич Смирнов поручил прочесть и оценить газету Павлу Павловичу Голосову (оба писателя тоже были фронтовиками).
Прочитав первый номер «Кентавра», Голосов ничего предосудительного в студенческих виршах не нашел. Вот как он вспоминал об этом через десять лет (в рецензии на рукопись первой поэтической книги Евгения Чеканова) : «Один преподаватель Ярославского университета попросил меня отрецензировать стенгазету, выпущенную группой студентов без ведома партийной и комсомольской организаций и вывешенную без согласования с ними. В партбюро всполошились: нет ли тут какой крамолы? Ничего крамольного я не обнаружил. Налицо была лишь ошибка ребят, никого не поставивших в известность. Им показались тесными рамки официальной стенной печати и, переполненные поэтическими замыслами, они решили выйти со своими стихами на суд товарищей в пику всем и вся. Наивные молодые стихотворцы, учреждая «самиздат», полагали, что даже их немногочисленной группе – человек в 8-10 – даровано конституцией право на свой орган печати, хотя бы и стенной. Собственно, это была отрыжка детства, неосознанность своего места в обществе. Только и всего».
Получив поддержку со стороны областной организации Союза писателей СССР, Виктор Горшенев дал добро на выпуск второго номера «Кентавра». Главный редактор возликовал. Однако выпускать свое творение без пригляда со стороны «старших товарищей» он уже не имел права: опеку поэтической стенгазеты деканат поручил преподавателю немецкого языка Генриетте Хамитовой. Милейшая женщина благоволила Евгению, но в сфере творчества юноша давно уже привык верить не окружающим его людям, а мэтрам тогдашней литературы, – и ориентировался на общественный пульс столицы советской империи (отражаемый столичными литературными журналами).
Знакомство студента с ярославскими «официальными» писателями постепенно переросло в сотрудничество: в начале 1977 года Евгений отдал написанную год назад повесть И.А. Смирнову, на рецензию. Уже в середине января известный ярославский прозаик А.Ф. Грачев, прочитавший рукопись, написал на нее сочувственный отклик, где были такие строки: «Это – повесть, повесть начинающего литератора… Автор понимает задачи литературы…».
Алексей Федорович порекомендовал включить вещь, написанную студентом, в готовящийся к выпуску в Верхне-Волжским книжном издательстве (базировавшемся в Ярославле) сборник, посвященный творчеству молодых литераторов Верхневолжья. И это мнение серьезного писателя (книгами которого о работе угрозыска в годы гражданской войны зачитывался и Евгений) стало решающим для литературно-издательского мира областного центра.
Вскоре тогдашний главный редактор Верхне-Волжского издательства Владимир Александрович Лебедев написал свою собственную рецензию на сочинение студента, в которой присутствовали куда более благожелательные оценки: «Евгений Чеканов написал интересную и нужную повесть. Ее населяют сильные, самобытные люди… Глубоко симпатичен образ главного героя… Повесть не вырезана по литературному трафарету… Не претендуя на широкие обобщения, повесть Чеканова жизненна и убедительна…»
Редактором коллективного сборника прозы и поэзии молодых литераторов четырех областей Верхневолжья был всё тот же А.Ф. Грачев, а составлял книжку ярославский поэт Юрий Ефремов, тоже принадлежавший к фронтовому поколению местных писателей. К нему-то, в «писательский домик» на улице Терешковой, и стал с начала 1977 года регулярно заглядывать третьекурсник истфака. Повесть нужно было сокращать, дорабатывать, – но многие требования Юрия Аркадьевича юноша принимал буквально в штыки.
Помимо совершенно разумных претензий, редактор предъявлял автору и те, которые диктовались тогдашней провинциальной традицией боязни всего и вся: «нужно убрать всю пьянку», «нужно убрать все эти философствования», «нужно убрать весь жаргон»…
Никогда ранее не сталкивавшийся с подобными условиями (и привыкший читать в столичных журналах всё то, что требовал убрать провинциальный редактор) Евгений тяжело переживал происходящее: ему казалось, что повесть выхолащивают. Но и напечататься в сборнике молодых ему хотелось. Немало попыхтел над рукописью студента и сам Ефремов.
Одновременно юноша готовил к выпуску следующий номер своей стенгазеты. В начале марта второй номер «Кентавра» появился на той же стене. В числе прочих стихотворений здесь присутствовала и «Волчья песня», прямо перекликающаяся с «Охотой на волков» Владимира Высоцкого. Автором стихотворения был сам главный редактор.
Выход нового номера стенгазеты породил на факультете новые толки. Студент-историк второго курса Григорий Высокинский (будущий советник председателя Российской партии социальной демократии Александра Яковлева) бросился к Чеканову с восклицанием:
— Женя, «Волки» – это здорово!
Но у других читателей были другие мнения. Одногруппник Высокинского, студент-историк Сергей Махровский (будущий заместитель начальника Ярославского областного управления ФСБ), встречаясь в коридоре с Евгением, приветствовал его так:
— Вот идет оплот диссидентства ЯрГУ!
Преподаватель Андрей Чукарев был не столь категоричен:
— Женя, если бы в ваших «Волках» не было одной строчки, я бы их не принял. Но эти строчки там есть: «Как бы нас ни травили, капканами нас ни давили, мы доделаем всё ж санитарное дело свое!». Да, вы правы: волки – это санитары леса, и поэтому без них никуда. Принимаю!
У третьекурсника, еще сравнительно недавно всерьез занятого коллекционированием почтовых марок в захолустном Пошехонье, голова шла кругом от таких высказываний. Но он продолжал гнуть свое: читал столичные литературные журналы, писал стихи, готовил к публикации первую повесть. При этом Евгений еще умудрялся более-менее благополучно учиться на истфаке и посещать по вечерам занятия так называемого «факультета общественных профессий» при университете.
ФОП в жизни студента занимал не очень много времени, но имел для него важное значение. На первом курсе Евгений выбрал для себя отделение «журналистика» (тогда-то и произошло знакомство юноши с корреспондентом ярославской областной молодежной газеты «Юность» Валерием Прохоровым, руководившим работой этого отделения). Но начиная с третьего курса Евгений посещал занятия другого отделения, театрального, которым руководил актер Владимир Шибанков, только что пришедший в театр имени Волкова. Под руководством Владимира Михайловича около десятка студентов с разных факультетов ЯрГУ два года подряд репетировали сценки из пьесы Шукшина «До третьих петухов». До публичного выступления дело не дошло, но само общение с Шибанковым, впервые снявшимся в кино еще в 1962 году и хорошо знавшим в свои студенческие годы Андрея Синявского и Владимира Высоцкого, давало третьекурснику немало.
Весной 1977 года Евгений написал новую «поэму», в аллегорической форме отражавшую всё то, что волновало юношу в те годы. Автор назвал свое произведение «Схоластический спор двух монахов» и вознамерился опубликовать его в третьем номере «Кентавра». Прочитав текст, Г.М. Хамитова посоветовала Евгению подстраховаться и отдать поэму на предварительную читку председателю парткома ЯрГУ Б.П. Шубнякову. Студент согласился и стал покорно ожидать, что скажет о его новом сочинении университетское начальство. Реакция не замедлила воспоследовать.
— Борис Павлович прочитал вашу новую поэму – и весь красными пятнами пошел! Он сказал, что ваши «Монахи» – безыдейны! – радостно сообщил третьекурснику преподаватель философии Валерий Томашов.
Автор съежился. В глубине души он почему-то надеялся на совсем другую оценку. Но ситуация стала развиваться по классическим законам советского времени: рукопись «Схоластического спора» тут же была передана в Ярославское областное управление КГБ, где ею (а заодно и пристальным изучением биографии автора) занялось областное подразделение так называемой «пятки» («пятого управления», в обязанности которого входила «борьба с инакомыслием» среди творческой интеллигенции). Об этом студент узнал от проректора университета по учебной работе В.Д. Шадрикова.
— Вы сами понимаете, какая организация заинтересовалась вами… – многозначительно произнес будущий заместитель министра просвещения СССР, разглядывая сидящего напротив него третьекурсника.
Автор поэмы пытался оправдываться. На некоторое время ситуация оказалась «подвешенной»: провинциальные вершители человеческих судеб решали, что делать с пареньком из райцентра. Исключить из вуза за «инакомыслие»?.. простить? Чаша весов колебалась – и важную роль в судьбе будущего писателя сыграли тогда два человека: преподаватель кафедры истории СССР Александр Михайлович Селиванов и штатный сотрудник ярославской «пятки» Альфред Николаевич Симонов.
С Селивановым, читавшим на истфаке курс истории советского периода, у Чеканова установились в тот период доброжелательные отношения: преподаватель иногда делился со студентом мнениями о литературном процессе, советовал прочесть произведения того или иного автора. Так, уже в середине 70-х годов Александр Михайлович порекомендовал Евгению прочитать повесть «Привычное дело» Василия Белова (на тот момент студент был знаком лишь с повестью Белова «Деревня Бердяйка»), позже посоветовал обратить внимание на «Сказку о тройке» братьев Стругацких. А в середине апреля 1977 года он дал своему студенту, уже внутренне готовившемуся к исключению из вуза, совершенно определенный совет:
— Пишите письменное объяснение. То, что они потребуют от вас – то и пишите. Вообще, ведите себя так, чтобы у них было впечатление, будто они возвращают иноверца в лоно святой церкви…
Капитан КГБ Симонов, выпускник ярославского пединститута, сам в студенческие годы баловавшийся стишками, изучил биографию студента Чеканова и поэму о двух монахах. Не найдя ничего особо крамольного, он сообщил непосредственному начальству примерно следующее: «да нет там никакого антисоветизма, мальчишеская дурь – и больше ничего». Но за юным стихотворцем было решено понаблюдать. Тем более, что в круг знакомств Чеканова входил Витас Англицкас, давно уже бывший в разработке у ярославских «кураторов». Провинциальные чекисты видели в этом молодом гуляке и болтуне угрозу для советского режима, хотя настоящая угроза (как выяснилось впоследствии) таилась не внизу, а на самом верху политической пирамиды СССР.
Написав объяснительную записку на имя Б.П. Шубнякова, главный редактор «Кентавра» облегченно вздохнул; юноше казалось, что всё самое страшное уже позади. Между тем на факультете так считали далеко не все. Преподаватель философии Томашов вскоре с удовольствием сообщил Евгению, что многие из опрошенных им, Томашовым, студентов юрфака прямо заявляют, что «Чеканова надо гнать из вуза за такие взгляды» (новую поэму их сверстника эти студенты, понятное дело, не читали, но поверили на слово преподавателю).
Всё происходящее давило на психику начинающего поэта и редактора. Отдушину он находил только в общении с приятелями, которые относились к этой ситуации иронически. Витас Англицкас не ставил ярославских чекистов в грош – и не упускал случая подтрунить над ними. Снова попасть в колонию он не боялся и за словом в карман не лез. Спустя четверть века Альфред Симонов, подвизающийся под старость лет на литературной ниве, расскажет издателю его книг Евгению Чеканову любопытный эпизод, относящийся как раз к середине 70-х годов:
— Майские праздники, демонстрация. И вдруг у нас по управлению разнесся слух: Витас Англицкас идет в рядах демонстрантов с пакетом в руке! Что делать? Я отвечал за контртеррор – значит, разруливать ситуацию надо мне. Бегу среди демонстрантов, запыхался весь! Подбегаю: «Витас, что у тебя в пакете? Открывай, показывай!» А он мне, этак подбоченившись: «Не имеете права, Альфред Николаевич! Где права человека?» Ну, стервец… «Открывай, – кричу, – такая мать!». Тут он, улыбаясь, открывает пакет, я заглядываю и вижу – в пакете у него лежат надкушенный кусок колбасы и початая бутылка красного вина…
Алексей Веденяпин, сам потихоньку писавший стихи и прозу «в стол» и поэтому слегка завидовавший приятелю, начинающему печататься, критиковал Евгения за конформизм. Доля правды в этой критике была, но только доля. На самом деле Чеканов в то время мучительно колебался, не зная, на чьей стороне истина. На его глазах неглупые, вроде бы, люди становились по разные стороны идеологических баррикад, а он не знал тогда ничего о глубинных причинах этого раздрая. Ему хотелось просто писать правдивые стихи и прозу – и, по возможности, публиковать всё это.
К концу апреля 1977 года ситуация разрешилась: пожурив начинающего стихотворца, руководители «идеологического звена» провинциального вуза отпустили Чеканова с миром; студент мог учиться дальше. Но стенгазету «Кентавр» решено было прикрыть: главному редактору прямо сказали, что третий номер (уже подготовленный к выпуску) в свет на факультете не выйдет.
Подготовка рукописи для сборника молодых авторов Верхневолжья шла тоже непросто. Юрий Ефремов, уже порядком намаявшийся с не очень-то сговорчивым автором, дал Евгению еще два месяца для доработки текста (уже сокращенного редактором раза в три и лишенного всех «философствований» и «пьянок»):
— Середина июня – последний срок! Или печатаем так, как есть, – или никак. И большая просьба: ну, сделайте вашу повесть посветлее!
Вступающий на литературную тропу дебютант был весьма смущен всем происходящим. Явственно ощущаемое им «сопротивление среды» было столь велико, что преодолеть его, казалось, не было никакой возможности. Но именно в этот момент, листая, по обыкновению, свежие столичные журналы в читальном зале областной библиотеки, молодой человек наткнулся в «Литературном обозрении» на процитированную в чьей-то статье строфу из стихотворения незнакомого поэта:
Изнутри он обглодан и пуст,
Но корнями долину сжимает.
И трепещет от ужаса куст,
И соседство свое проклинает.
Строфа потрясла юношу – в самом сжатом виде поэтические строки отражали окружающую его действительность (понимаемую Евгением в тот момент именно так). Поэтический образ был не только глубок, точен и отважен, но и отметал возможность придраться к автору: ведь стихи повествовали «всего лишь» о старом дубе, ствол которого был покрыт трещинами. Но на самом деле речь шла совсем не о деревьях; из соседствующего с процитированной строфой журнального текста было ясно, что эти стихи – натуральный эзопов язык. И еще было ясно, что автор – современный столичный поэт, что эти строки опубликованы в открытой печати. Так вот как, оказывается, можно «обо всем этом» сказать!
Имя автора стихов – Юрия Кузнецова – ничего не говорило молодому человеку. Порывшись в библиотечной картотеке зала периодики, Евгений попытался восполнить этот пробел в своем самообразовании, – и прочел несколько поэтических подборок Кузнецова, опубликованных в «Новом мире» и «Дружбе народов». Они произвели на юношу сильное впечатление; но в тот момент он еще пребывал под влиянием, условно говоря, «декларативного» направления в отечественной поэзии, далекого от подлинно поэтического, художественного начала. Однако имя Юрия Кузнецова с этой поры стало много значить для Евгения Чеканова.
Обнадеженный будущей публикацией своей повести, студент решил подналечь на прозу – и в следующие два года написал десятка полтора рассказов. Стихи у него тоже рождались в изобилии; но учеба в вузе требовала времени и сил. Экзамены за третий курс юноша кое-как сдал, летом поработал вожатым в пионерском лагере. А затем в жизни Евгения случился любовный роман, через год закончившийся созданием семьи. Однако всё свое свободное время молодой человек продолжал отдавать литературе.